ХРАНИТЕЛЬ ОЧАГА
В каждой крестьянской семье бессменным покровителем и хранителем очага издревле считался домовой. Он незримо покровительствовал не только огню русской печки, но также дому и его обитателям, домашнему скоту, полям и садам, храня их от воров и недоброго глаза. В одном из стихотворений А.С.Пушкина к домовому обращены такие слова:
Поместья мирного незримый
покровитель,
Тебя молю, мой добрый домовой,
Храни селенье, лес, и дикий
садик мой,
И скромную семьи моей обитель!
Да не вредят полям опасный
хлад дождей
И ветра позднего осенние набеги;
Да в пору благотворны снега
Покроют влажный тук полей!
Останься, тайный страж,
в наследственной сени,
Постигни робостью полунощного вора
И от недружеского взора
Счастливый домик охрани!..
Хотя домовой был невидимым, иногда он все же появлялся перед некоторыми домочадцами в образе маленького сухонького старичка с седыми всклокоченными волосами на голове и свалявшейся бородой. Считалось, что он любит полакомиться кашей и вздремнуть в теплом уголке на печи.
В зависимости от расположения духа, он мог жить и на шестке, и в подпечке, и за печью. Поэтому в старину был обычай бросать за печку сметаемый с шестка мусор, «чтобы не переводился домовой».
На Руси домового называли хозяином, кормильцем, доброхотом, доброжилом, добродеем. Люди верили в его доброту и справедливость.
Домовой не только присматривал за огнем, печью, домом и хозяйством, но и зорко следил за поведением каждого домочадца. Если, к примеру, нерадивая хозяйка не соизволила привести избу в порядок (не подмела пол или не вымыла посуду), то не миновать ей справедливой кары. Разгневанный домовой мог сорвать с нее ночью одеяло, а то и того хуже, сбросить неряху с кровати на пол. Чистоплотной и аккуратной стряпухе домовой всячески выказывал свое расположение. Он незримо помогал ей раздувать в печи уголья или же высекать огонь с помощью огнива. Да мало ли в какой помощи нуждалась хозяйка. Но если баба с утра ходила по избе растрепанной и все у нее валилось из рук, домовой целый день не давал ей покою. То он наступал ей на подол так, что бедная баба падала на ровном месте, то дергал ее за растрепанные волосы. А когда она в таком виде доставала из печи чугунки или раскаленные уголья, то мог подпалить ей свисающие космы. Сплетницам, любившим точить лясы и перемывать соседям косточки, домовой насылал типун на язык — болезненный прыщик, который мешал не только говорить, но и есть. Такую же награду получали заядлые сквернословы, ведь ругаться в избе, где стоит печь, считалось большим грехом. Перепивший хозяин дома тоже нередко ощущал на себе «ласку» домового. Среди ночи вдруг наваливался он на пьяного человека и душил, не давая ему продохнуть, до тех пор, пока несчастный не просыпался в холодном поту. С глубоким презрением домовой относился к лежебокам, особенно к лежебокам-печепарам, которые валялись на печи, не зная меры. Однако остается загадкой: почему он позволял Емеле-дураку лежать на печи сколько душе было угодно. Чем ему потрафил этот знаменитый лодырь? Домовой всегда заранее узнавал об опасности, которая подстерегала хозяина и его домочадцев. Если семья была дружная, трудолюбивая и жила с ним в ладу и согласии, домовой старался предостеречь ее от грядущих несчастий. Забравшись за печку, в подпечек или трубу, он плакал, стонал и охал так, что крестьянам чудились в этих звуках тревожащие душу слова: «Ух, к худу! Ух, к худу!» Встревожится тогда хозяин, поспешит проверить, все ли в его хозяйстве ладно. И смотришь, обнаружил какой-нибудь изъян. Стоило его устранить, как все опять шло своим чередом. Случалось, что в семье к домовому относились пренебрежительно, домочадцы без конца ссорились, а хозяйство велось из рук вон плохо. Во время очередной ссоры выведенный из терпения домовой начинал швырять из печи горящие дрова, выбивать из печной кладки кирпичи, бить горшки. Большинство крестьян не сомневались в справедливости домово го и в случае подобных выходок старались изменить свое поведение. Мало того, чтобы незримый покровитель не обиделся и не покинул дом, его задабривали и оказывали всяческие почести. В те дни, когда пекли хлебы, домовому клали за печку специально испеченные крошечные хлебцы.
В трудные минуты жизни к домовому даже обращались за помощью. Случалось, что хозяин уходил в город на сезонные работы или уезжал туда с предназначенным на продажу обозом зерна. Если он не возвращался в намеченный срок, встревоженная хозяйка становилась перед печью и «вопила» (слезно просила): «Дым — домовой, верни хозяина домой!»
Раз в году, на Ефремов день (7 февраля), на Руси повсеместно отмечались именины домового.
Старые люди говорили: «Ефрем Сирин, запечник, прибаутник, сверчковый заступник». Одному богу известно, каким образом христианский святой превратился в домового-запечника, покровителя сверчков. В этот день домовой капризничал, уходил на двор и потешался там над домашними животными. Порой он был не прочь сыграть злую шутку даже над самим хозяином.
Чтобы задобрить домового, в каждой избе после ужина хозяева ставили в загнетку горшок каши. Она была предназначена специально для домового. Задвигая горшок с кашей в печь, смоленские крестьяне приговаривали:
«Хозяинушка, батюшка, хлеб- соль прими, скотинку води». На русском Севере домовому при этом говорили: «Домовишко-де- душка, всех пои, корми овечушек, ладь ладно, а гладь гладко и стели им мягко». А чтобы каша раньше времени не простыла, горшок вокруг обкладывали раскаленными углями. В полночь, когда в доме все засыпали, домовой выходил из-за печки, открывал заслонку, доставал из загнетки горшок с кашей, садился на шесток и съедал всю кашу до дна, без остатка. После трапезы домовой вновь обретал доброе расположение духа.
Был еще один день в году, когда на домового нападала грусть-тоска. Это случалось 1 апреля. Плохое настроение у домового в этот день крестьяне объясняли тем, что он менял шкуру, чтобы жениться на кикиморе. Но, видимо, у него не все ладилось, поэтому он злился, выламывал из печки кирпичи, бил посуду, разбрасывал в избе вещи, подкатывался под ноги домочадцам, чтобы они падали на ровном месте. Да мало ли какие неприятности мог учинить в этот день домовой.
Считалось, что домовой не в силах навредить только тому человеку, который не поддается обману, а также тому, кто сумел в этот день обмануть другого. Поэтому в этот день повсюду соблюдали обычай обманывать друг друга, чтобы оградить себя от козней домового. Имевший когда-то магическое значение обычай постепенно превратился в праздник розыгрыша и шутки. Если человеку удается в этот день кого-нибудь обмануть, он говорит ему с шутливой назидательностью: «Первый апрель — никому не верь!» На следующий день все возвращалось на свои места, а домовой с прежним рвением продолжал охранять огонь в печи, опекать домочадцев и следить за хозяйством.
Когда же изба от старости ветшала, хозяева переезжали в новый дом, в котором была сложена заранее новая печь. По мнению селян, переезд из старого дома в новый был опасным делом. Нечистая сила не любила обновления и строила хозяевам при переезде всяческие козни. Поэтому деревенские колдуны советовали новоселам перебираться в новую избу в ночь перед новолунием. Считалось, что именно в это время всякая нечисть теряет свою активность, становится вялой и не в силах осуществлять свои злые умыслы.
Перед тем как перебраться в новый дом, в него впускали кошку и, если с ней ничего не случалось, переводили во двор скотину. Семья же не могла перебраться на новое место жительства до тех пор, пока в избу не будет переправлен хранитель очага дедушка-домовой. Но чтобы переселить его со старой печи на новую, нужно было исполнить особый обряд. Начинался он с того, что ближе к обеду самая старшая в семье женщина, так называемая болышуха, топила печь и сгребала в загнетке кучкой раскаленные уголья. Как только наступал полдень, большуха ссыпала пылающие жаром уголья в глиняный горшок. Ставила его на шесток и накрывала сверху чистой скатеркой. Затем она раскрывала настежь дверь и говорила в сторону печи, обращаясь к притаившемуся там домовому:
Добро пожаловать, дедушка- домовой, в новое жилье.
При этих словах она указывала глазами на горшок. Домовой безмолвно принимал ее приглашение. Горшок с углями становился теперь для него чем-то вроде кареты, в которой он, невидимый человеческому глазу, должен был проследовать на новое место жительства. Между тем большуха ставила горшок на хлебную лопату и выходила во двор. Осторожно, боясь потревожить домового, несла она горшок к воротам нового дома. Там ее уже ожидали остальные члены семьи во главе с хозяином. В его руках на чистом полотенце были хлеб-соль.
Рады ли гостям? — спрашивала встречающих большуха.
Милости просим, дедушка-домовой, к нам на новое жилье, — низко кланяясь, говорил в ответ хозяин. Затем он становился впереди большухи, а за ними сзади пристраивалось все остальное семейство. После этого вся процессия медленно и торжественно следовала к крыльцу нового дома. Войдя в избу, большуха ставила горшок на шесток новой печи. Затем, сняв с горшка скатерку, трясла ею поочередно во все углы, как бы стряхивая невидимого домового. Отпустив домового, большуха высыпала раскаленные уголья из горшка, стоявшего на шестке, в горнушку, или порсок. Чтобы уголь не перегорал, его покрывали сверху слоем сухой древесной золы, которую предусмотрительно приносили с собой из старого дома. Считалось, что вместе с огнем в печке поселился домовой. С этого момента он становился верным и бессменным хранителем домашнего очага. Горшок, в котором были принесены уголья, нельзя было использовать в хозяйстве. Поэтому его тут же разбивали, а черепки бережно собирали и зарывали рядом с домом у красного угла, в котором обычно висела икона с лампадой.
Начиная обживать новый дом, необходимо было прежде всего растопить печь от угольев, принесенных из старой печи. Присыпанные золой уголья выгребали из горнушки на середину пода. Положив сверху бересту с тонкими лучинками, раздували огонь и топили печь сухими березовыми дровами. Закончив топить печь, часть угольев убирали в горнушку и присыпали сверху золой. Остальной уголь вместе с золой выгребали из печи. Под подметали березовым или сосновым помелом и сажали в печь хлебы.
Когда в положенный срок испеченные хлебы вынимали, каждую ковригу внимательно и придирчиво осматривали. Если корки у них были чистыми и гладкими, то это предвещало хорошую и спокойную жизнь в новом доме с новой печью. Если все же хотя бы на одной из ковриг обнаруживалась глубокая трещина, то это было плохим знаком: либо вскоре новый дом по каким-либо причинам придется покинуть, либо в него в скором времени может прийти беда.
В этих случаях обращались за помощью к домовому. Ковригу с трещиной не трогали три дня. На четвертый день устраивали обильный ужин. Бракованную ковригу разрезали на куски по числу домочадцев. Сверх того должно было остаться две горбушки: одна — для духа огня, а другая — для домового. Первую горбушку завертывали в чистую ткань и убирали на постоянное хранение в укромное место. Горбушку для домового оставляли на столе, а рядом с ней ставили чарку вина. Каждый из взрослых участников застолья, прежде чем выпить, должен был чокнуться с чаркой домового, который, как полагали, незримо присутствует за столом.
